meh
Не в обзоры. Ни наруто, ни кнб.
По-идиотски вышло, конечно, но что уж делать, если хозяин дневника - тоже идиот. (а если точнее - одно вытекает из другого)
Ну ипартия Акрум сказала "надо", комсомол ответил - есть. Поэтому вот - выкладываю второй раз за день и завтра же иду за очками
К этому посту.
Раз, МадараАтмосферы мерзости нет, безнадеги - нет. Кто-то просто слишком увлекся инцестным пейригом.
Читать дальшеНаверное, так было всегда.
Он всегда был рядом с Хаширамой. На переговорах стоял позади тихой, безмолвной тенью. Смотрел, слушал и запоминал. Сидел по правую руку от него во время торжественных приемов послов других селений. Сжав тонкие губы, прищурившись, без стеснения и против правил всяких приличий рассматривал высоких гостей. Мадара, в общем-то, не осуждал его. В этом не было чего-то необычного или странного. Просто Хаширама смог покинуть войну, а его брат не смог. Просто Тобирама так и остался на вечном поле боя. Вымотанный, заляпанный кровью и изуродованный изнутри. Недоверчивый, всегда готовый к нападению.
И он был рядом с Хаширамой всегда. Цеплялся за него, тянул к себе, отчаянно боясь потерять.
Мадара даже не удивился, узнав, что они спят вместе. Не испытал отвращения, шока или злости, не подумал, что это – неправильно. Смотря на Тобираму, тихо стонущего в крепких объятиях Хаширамы, Мадара не испытывал ничего. Это казалось почти... естественным.
Лишь он был третьим лишним.
–Хаширама... пожалуйста... – прошептал Тобирама, поворачивая назад голову.
И Хаширама, улыбаясь, опустился на него, прижимаясь грудью к спине, и поцеловал, переплетая пальцы.
Мадара отвернулся. Растянутые во времени, нечеткие чувства захлестнули с головой. Злость, ревность, отвращение.
С тех пор Тобирама никогда не покидал Мадару. Преследовал повсюду бесплотным призраком.
Мадара чувствовал на себе взгляд холодных сосредоточенных глаз даже когда находился в своем доме.
Хаширама радостно улыбался ему, махал рукой, а за его спиной незримо находился Тобирама. Хаширама обнимал Мадару, шептал на ухо какие-то глупости, над которыми сам же смеялся. А Мадара видел перед собой злой взгляд Тобирамы. Хаширама раздевался сначала сам, затем осторожно, почти бережно снимал одежду с Мадары, прижимался крепко и целовал, целовал, сметая подобно урагану все внутренние барьеры в голове Мадары. И это было хорошо, невероятно хорошо. Настолько, что казалось почти нереальным.
Но хватаясь за скользкие от пота плечи Хаширамы, Мадара ненавидел его. За то, что не мог от него отказаться, за то, что от него не мог отказаться Тобирама, за то, что Хаширама не отказывался от них обоих.
Хаширама гладил его бедра, целовал щеки, губы, веки, а Мадару выворачивало наизнанку. Мадара знал, кого Хаширама представлял порой вместо него и ненавидел его за это.
Ненавидел за то, что Тобирама был с ним даже в эти моменты. Мадара зажмуривался и ощущал на своей коже его тяжелое влажное дыхание, слышал, как он всхлипывает, кончая. Слышал, как он звал Хашираму, и видел, как тот целовал его - глубоко и жадно.
Он ненавидел себя за то, что не мог отказаться от Хаширамы, для которого по-настоящему существовал лишь один человек.
Мадара - просто третий лишний. И, похоже, так было всегда.
Два, КиешиРазмышлизмы на тему родителей Киеши, а точнее - их отсутствия.
читать дальшеКиеши осторожно сгибал и разгибал пальцы. Мягкая нашлепка пластыря немного отклеилась с краю, обнажив темно-коричневую корочку запекшийся крови. Киеши сжал руку в кулак. Корочка натянулась и треснула. Не больно. Из ранки побежали две тонкие струйки крови.
Киеши не слушал, что обсуждали бабушка и дедушка с Нанао-саном.
Знал, но не хотел слышать, как они тихо обговаривали время, место и цену, как решали, какой материал лучше использовать для могилы. Киеши осторожно сгибал и разгибал пальцы, смотрел, как кровь пропитывала аккуратно завязанный узелок бинта.
Белый-белый.
Если закрыть глаза, зажмурившись крепко-крепко, то можно не видеть белый-белый бинт, напитывающийся кровью. Если заткнуть уши, то можно не слышать разговор.
Но если закрыть глаза и заткнуть уши, то в черной бархатной тишине появится огромный оранжевый грузовик, его низкий, как пароходная сирена сигнал, и грохот и острая, давящая боль. Этот жуткий грохот всегда приходит с болью.
Киеши не закрывает глаза и не затыкает уши. Папа всегда учил, что он должен быть сильным и храбрым.
Но, почему-то, когда Нанао-сан начал говорить про мацуго-но мидзу, сильным быть не хотелось.
Он помнил много полузнакомых лиц родственников, сладкий, приятный запах курящихся ароматических палочек и тонкие струйки дыма. Душная комнатка, в которой он находился, едва вмещала два тела и трех человек. Люди постоянно входили и выходили; Киеши не смотрел на них. Сизый дым ел глаза.
Пепел с тлеющих благовоний падал в чашку с рисом, воск со свечей стекал на булочки.
У Киеши болели руки. Замотанные в белый чистый бинт пальцы ныли и дрожали. Болела шея и голова. После аварии так было часто. Врач сказала, что это сотрясение мозга.
Киеши хотел уйти и выпить таблетку, но знал, что нельзя. Так не принято.
Это немного злило.
Злил заклеенный белой бумагой алтарь. Мама не любила белый цвет. И если мама не любила его, то почему алтарь обклеили именно именно белой бумагой? Мама любила оранжевый. Значит, наверное, надо заклеить алтарь оранжевой бумагой? У них дома точно где-то лежал рулон ярко-оранжевой гофрированной упаковочной бумаги.
Мама расстроилась бы, когда увидела, что ее одели в белое. Хотя, кёкабара было красивое. Тонкое, мягкое, расшитое белыми хризантемами и какими-то птицами. Жаль, что под одеялом его не видно. Правда, когда Киеши сказал бабушке, что кимоно ему нравится, она совсем не обрадовалась. Интересно, мама правда будет совершать паломничество в этом кимоно? Киеши бы хотел посмотреть.
А вот папе бы понравился его костюм. Папа всегда любил черный.
Они были красивые. Спокойные, чистые, тщательно одетые. Свечи и хризантемы у изголовья тоже были красивые.
Бабушка говорила, что лучше ему не ходить на похороны.
Его дрожащие, неловкие руки сулили неудачу в будущем. Ему или всем присутствующем? Его тетя забила гвоздь с первого удара, значит, наверное, только ему. Не мог же он забрать себе ее удачу.
Снова заговорил священник, и гроб мамы понесли в печь. Следом гроб папы. Киеши замер. Неожиданно в зале стало очень тихо, так, словно он остался один. Так, как на самом деле и было.
Почему-то только сейчас Киеши полностью осознал, зачем нужны были все те странные ритуалы и что означали сутры, которые читал священник.
Кто-то тронул за плечо, сжал его ладонь в своей большой теплой руке, тихо что-то произнес и мягко, но настойчиво повел прочь. Киеши переставлял заплетающиеся ноги, вывернув назад шею. Он не мог не смотреть.
Киеши даже на выходе из зала слышал, как тихо и мерзко что-то трещало в кремационной печи.
Он почти не помнил, как его привели вместе с другими родственниками в другую комнату, как кто-то сунул ему в руки чашку горячего чая, пряно пахнущего травами.
Киеши не помнил, сколько времени там просидел. Взрослые о чем-то негромко говорили, изредка кто-то из них подходил к нему и спрашивал как дела. Киеши ненавидел их в этот момент.
А потом дедушка опять взял его за руку и сказал, что сейчас снова надо побыть сильным и храбрым.
У Киеши тряслись руки.
Кожа под туго затянутыми бинтами зудела, хотелось сорвать их прямо сейчас, немедленно. Палочки, крепко сжатые пальцами, дрожали. Киеши боялся дышать. Если слишком сильно выдохнуть, то серый пепел с протвиня полетит прямо в лицо.
Киеши тяжело сглотнул и едва не выронил палочки. Он украдкой облизнул пересохшие губы. Зачем ему это делать, зачем все это делают?
Киеши смотрел на белую, изящную урну и чувствовал, что еще одна косточка и его стошнит. Нет, надо потерпеть, уже почти все. Уже почти не осталось костей.
Киеши повернулся, осторожно принял палочками небольшую кость. Короткую, с утолщениями на концах, немного обгоревшую с одной стороны. Похожую на кость фаланги. Одну из тех, что еще пару часов назад были мамиными руками. Ее красивыми, ласковыми руками.
Кость полетела на протвинь, палочки с тихим стуком упали на пол. Киеши зажал одной рукой рот, а второй закрыл глаза. Его точно сейчас стошнит. Слезы щипали глаза, текли по щекам, попадая в рот. Кто-то подхватил его за подмышки, вздергивая на ноги, и выволок из зала.
Он у всех украл удачу.
Киеши забрался на кровать с ногами, осторожно развязал узелки и распустил бинты. Поднес ладони к глазам, внимательно осматривая. Кое-где еще виднелись мелкие царапины, между указательным и средним пальцем левой руки белела черточка крохотного шрама. Кроме него у Киеши не осталось ничего. Как будто его родители просто исчезли, оставив после себя лишь одного Киеши.
Оставив его одного.
Киеши закрыл руками глаза. И беззвучно заплакал.
Где-то далеко за окном смеялись другие дети. Где-то очень далеко.
По-идиотски вышло, конечно, но что уж делать, если хозяин дневника - тоже идиот. (а если точнее - одно вытекает из другого)
Ну и
К этому посту.
Раз, МадараАтмосферы мерзости нет, безнадеги - нет. Кто-то просто слишком увлекся инцестным пейригом.
Читать дальшеНаверное, так было всегда.
Он всегда был рядом с Хаширамой. На переговорах стоял позади тихой, безмолвной тенью. Смотрел, слушал и запоминал. Сидел по правую руку от него во время торжественных приемов послов других селений. Сжав тонкие губы, прищурившись, без стеснения и против правил всяких приличий рассматривал высоких гостей. Мадара, в общем-то, не осуждал его. В этом не было чего-то необычного или странного. Просто Хаширама смог покинуть войну, а его брат не смог. Просто Тобирама так и остался на вечном поле боя. Вымотанный, заляпанный кровью и изуродованный изнутри. Недоверчивый, всегда готовый к нападению.
И он был рядом с Хаширамой всегда. Цеплялся за него, тянул к себе, отчаянно боясь потерять.
Мадара даже не удивился, узнав, что они спят вместе. Не испытал отвращения, шока или злости, не подумал, что это – неправильно. Смотря на Тобираму, тихо стонущего в крепких объятиях Хаширамы, Мадара не испытывал ничего. Это казалось почти... естественным.
Лишь он был третьим лишним.
–Хаширама... пожалуйста... – прошептал Тобирама, поворачивая назад голову.
И Хаширама, улыбаясь, опустился на него, прижимаясь грудью к спине, и поцеловал, переплетая пальцы.
Мадара отвернулся. Растянутые во времени, нечеткие чувства захлестнули с головой. Злость, ревность, отвращение.
С тех пор Тобирама никогда не покидал Мадару. Преследовал повсюду бесплотным призраком.
Мадара чувствовал на себе взгляд холодных сосредоточенных глаз даже когда находился в своем доме.
Хаширама радостно улыбался ему, махал рукой, а за его спиной незримо находился Тобирама. Хаширама обнимал Мадару, шептал на ухо какие-то глупости, над которыми сам же смеялся. А Мадара видел перед собой злой взгляд Тобирамы. Хаширама раздевался сначала сам, затем осторожно, почти бережно снимал одежду с Мадары, прижимался крепко и целовал, целовал, сметая подобно урагану все внутренние барьеры в голове Мадары. И это было хорошо, невероятно хорошо. Настолько, что казалось почти нереальным.
Но хватаясь за скользкие от пота плечи Хаширамы, Мадара ненавидел его. За то, что не мог от него отказаться, за то, что от него не мог отказаться Тобирама, за то, что Хаширама не отказывался от них обоих.
Хаширама гладил его бедра, целовал щеки, губы, веки, а Мадару выворачивало наизнанку. Мадара знал, кого Хаширама представлял порой вместо него и ненавидел его за это.
Ненавидел за то, что Тобирама был с ним даже в эти моменты. Мадара зажмуривался и ощущал на своей коже его тяжелое влажное дыхание, слышал, как он всхлипывает, кончая. Слышал, как он звал Хашираму, и видел, как тот целовал его - глубоко и жадно.
Он ненавидел себя за то, что не мог отказаться от Хаширамы, для которого по-настоящему существовал лишь один человек.
Мадара - просто третий лишний. И, похоже, так было всегда.
Два, КиешиРазмышлизмы на тему родителей Киеши, а точнее - их отсутствия.
читать дальшеКиеши осторожно сгибал и разгибал пальцы. Мягкая нашлепка пластыря немного отклеилась с краю, обнажив темно-коричневую корочку запекшийся крови. Киеши сжал руку в кулак. Корочка натянулась и треснула. Не больно. Из ранки побежали две тонкие струйки крови.
Киеши не слушал, что обсуждали бабушка и дедушка с Нанао-саном.
Знал, но не хотел слышать, как они тихо обговаривали время, место и цену, как решали, какой материал лучше использовать для могилы. Киеши осторожно сгибал и разгибал пальцы, смотрел, как кровь пропитывала аккуратно завязанный узелок бинта.
Белый-белый.
Если закрыть глаза, зажмурившись крепко-крепко, то можно не видеть белый-белый бинт, напитывающийся кровью. Если заткнуть уши, то можно не слышать разговор.
Но если закрыть глаза и заткнуть уши, то в черной бархатной тишине появится огромный оранжевый грузовик, его низкий, как пароходная сирена сигнал, и грохот и острая, давящая боль. Этот жуткий грохот всегда приходит с болью.
Киеши не закрывает глаза и не затыкает уши. Папа всегда учил, что он должен быть сильным и храбрым.
Но, почему-то, когда Нанао-сан начал говорить про мацуго-но мидзу, сильным быть не хотелось.
Он помнил много полузнакомых лиц родственников, сладкий, приятный запах курящихся ароматических палочек и тонкие струйки дыма. Душная комнатка, в которой он находился, едва вмещала два тела и трех человек. Люди постоянно входили и выходили; Киеши не смотрел на них. Сизый дым ел глаза.
Пепел с тлеющих благовоний падал в чашку с рисом, воск со свечей стекал на булочки.
У Киеши болели руки. Замотанные в белый чистый бинт пальцы ныли и дрожали. Болела шея и голова. После аварии так было часто. Врач сказала, что это сотрясение мозга.
Киеши хотел уйти и выпить таблетку, но знал, что нельзя. Так не принято.
Это немного злило.
Злил заклеенный белой бумагой алтарь. Мама не любила белый цвет. И если мама не любила его, то почему алтарь обклеили именно именно белой бумагой? Мама любила оранжевый. Значит, наверное, надо заклеить алтарь оранжевой бумагой? У них дома точно где-то лежал рулон ярко-оранжевой гофрированной упаковочной бумаги.
Мама расстроилась бы, когда увидела, что ее одели в белое. Хотя, кёкабара было красивое. Тонкое, мягкое, расшитое белыми хризантемами и какими-то птицами. Жаль, что под одеялом его не видно. Правда, когда Киеши сказал бабушке, что кимоно ему нравится, она совсем не обрадовалась. Интересно, мама правда будет совершать паломничество в этом кимоно? Киеши бы хотел посмотреть.
А вот папе бы понравился его костюм. Папа всегда любил черный.
Они были красивые. Спокойные, чистые, тщательно одетые. Свечи и хризантемы у изголовья тоже были красивые.
Бабушка говорила, что лучше ему не ходить на похороны.
Его дрожащие, неловкие руки сулили неудачу в будущем. Ему или всем присутствующем? Его тетя забила гвоздь с первого удара, значит, наверное, только ему. Не мог же он забрать себе ее удачу.
Снова заговорил священник, и гроб мамы понесли в печь. Следом гроб папы. Киеши замер. Неожиданно в зале стало очень тихо, так, словно он остался один. Так, как на самом деле и было.
Почему-то только сейчас Киеши полностью осознал, зачем нужны были все те странные ритуалы и что означали сутры, которые читал священник.
Кто-то тронул за плечо, сжал его ладонь в своей большой теплой руке, тихо что-то произнес и мягко, но настойчиво повел прочь. Киеши переставлял заплетающиеся ноги, вывернув назад шею. Он не мог не смотреть.
Киеши даже на выходе из зала слышал, как тихо и мерзко что-то трещало в кремационной печи.
Он почти не помнил, как его привели вместе с другими родственниками в другую комнату, как кто-то сунул ему в руки чашку горячего чая, пряно пахнущего травами.
Киеши не помнил, сколько времени там просидел. Взрослые о чем-то негромко говорили, изредка кто-то из них подходил к нему и спрашивал как дела. Киеши ненавидел их в этот момент.
А потом дедушка опять взял его за руку и сказал, что сейчас снова надо побыть сильным и храбрым.
У Киеши тряслись руки.
Кожа под туго затянутыми бинтами зудела, хотелось сорвать их прямо сейчас, немедленно. Палочки, крепко сжатые пальцами, дрожали. Киеши боялся дышать. Если слишком сильно выдохнуть, то серый пепел с протвиня полетит прямо в лицо.
Киеши тяжело сглотнул и едва не выронил палочки. Он украдкой облизнул пересохшие губы. Зачем ему это делать, зачем все это делают?
Киеши смотрел на белую, изящную урну и чувствовал, что еще одна косточка и его стошнит. Нет, надо потерпеть, уже почти все. Уже почти не осталось костей.
Киеши повернулся, осторожно принял палочками небольшую кость. Короткую, с утолщениями на концах, немного обгоревшую с одной стороны. Похожую на кость фаланги. Одну из тех, что еще пару часов назад были мамиными руками. Ее красивыми, ласковыми руками.
Кость полетела на протвинь, палочки с тихим стуком упали на пол. Киеши зажал одной рукой рот, а второй закрыл глаза. Его точно сейчас стошнит. Слезы щипали глаза, текли по щекам, попадая в рот. Кто-то подхватил его за подмышки, вздергивая на ноги, и выволок из зала.
Он у всех украл удачу.
Киеши забрался на кровать с ногами, осторожно развязал узелки и распустил бинты. Поднес ладони к глазам, внимательно осматривая. Кое-где еще виднелись мелкие царапины, между указательным и средним пальцем левой руки белела черточка крохотного шрама. Кроме него у Киеши не осталось ничего. Как будто его родители просто исчезли, оставив после себя лишь одного Киеши.
Оставив его одного.
Киеши закрыл руками глаза. И беззвучно заплакал.
Где-то далеко за окном смеялись другие дети. Где-то очень далеко.
@темы: фики
-
-
02.12.2014 в 07:30-
-
02.12.2014 в 10:16По-прежнему нравится миник с Киеши. Он грустный, но такой жизненный. ( Но Киеши оправится и все будет хорошо. Люблю, когда фики легко встраиваются в канон - здесь вполне можно сказать, что так и было. Ничто не противоречит.
И по-прежнему не одобряю отсутствие обоснуя к удаленному минику. ))) Рассказать кусочек истории, а начало зажать - нехорошо. ))
-
-
02.12.2014 в 10:54kivina, ненене, это просто я подслеповата и отчаянно мажу по кнопкам XD
Очень рада, что заказанный фичок понравился :}
Ну, просто быстренько и скомкано писать не комильфо - обоснуй будет идиотским, а строчить простыню...
-
-
02.12.2014 в 19:31-
-
02.12.2014 в 20:31